В моих загребущих лапах сегодня фильм "Northman", он же "Северянин", он же "Норманн"  - в замшелых руках отечественных горе-прокатчиков превратившийся в нелепый "Варяг", хоть это слово ни разу не произнесли за весь фильм. Очередное тактическое решение, дабы прорубить более уверенную дорогу к сердцу и кошельку отечественного зрителя. Вдруг подумают, что "Северянин" — это менее интересно, а более узнаваемый и подходящий по смыслу "Викинг", к сожалению, уже заняла отечественной унылая поделка. А тут  "Варяг", который нет-нет да и вызовет несколько триггерных срабатываний. Историю в школе может не каждый зритель прилежно учил, но выражение "из варяг в греки" слышал, скорее всего, самый отчаянный двоечник с последних парт "камчатки".  

Да и русские в фильме присутствуют. Вернее не много не так, русских здесь как таковых нет - есть некая древняя Русь, на которую "набегают" очередные орды злобных, но крутых северян. А судя по последним политическим трендам, эту "древнюю русь" скорее признают украинцами нежели русскими. Киев - мать городов украинских... ну вы понимаете. С другой стороны, Древняя Русь здесь хоть и показана вскользь и коротко, но играет определенную роль в развитии дальнейшего сюжета картины. Главная героиня фильма Ольга - русская, и показана не карикатурной "девицей в беде" чей образ бытовал на пленке классического Голливуда, и не "сильной и уверенной в себе бабой, которая плюет на мужчин" из современной повестки. Ольга цельный и органически вписанный в картину персонаж, чья история вьется рунической вязью по сюжету рядом с историей главного героя, дополняя но не затмевая его и не теряясь в потоке основной истории. 

Ассоциации вроде "... стойте, так это же Гамлет" у более или менее образованных зрителей возникнут довольно быстро. И сравнение — это будет не просто так. И хотя сюжет об "убийстве отца и мести за него" родился несравненно раньше шекспировского датского принца, в этой картине он непосредственно проистекает из оного. И снова, немного не так. По справедливости "Гамлет" Шекспира и "Варяг" Эггерса восходят к одному пра-источнику - скандинавским легендам об "Амлете" сыне датского конунга, и воспроизводят простую в общем-то формулу "отца убивает брат, сын мстит за отца". Простота отличительная черта картины. Привыкшие к "новым прочтениям старых историй" мы невольно ждем некого твиста, когда привычный, казалось бы, сюжет вдруг резко перевернется с ног на голову. Но этого не происходит. Роберт Эггерс рассказывает ту самую историю, без опечаток, без авторского прочтения - "как есть". 

Предпочитая взамен содержания работать над формой. Как и предыдущие работы режиссера, "Варяг" — это прежде всего эстетика и лишь потом фабула. Эггерс декадентствует, ни мало того не смущаясь. Киноязык описал полный круг, пережил взлет, "золотую эру" и теперь стремится к упадку. "Назад к природе" взывал Руссо, Эггерс взывает "назад к простоте". Сжать двадцать пять кадров в один. Ведь единичный кадр здесь важнее бесконечного вороха движущихся картинок, режиссер намеренно стремится отойти от динамики - заменив ее эстетикой статической картинки. Остановись мгновение - ты прекрасно, вот основная идея его киноязыка. Это заметно и в его предыдущих работах - "Ведьме" и "Маяке". Цветокоррекция от простой, но все же кинематографичной сепии стремится к идеалу черно-белой картинки, меньше диалогов, упрощение сюжета. Вырождение кино, и черный квадрат Малевича как занавес, черный саван - не только искусству кино, но искусству в целом.  

Отличительная особенность картины еще и в том, что главный герой буквально осознает художественность, нереальность, собственного существования. Упивается собственным мифом. Понимает, что движется от рождения к смерти по не им запланированному маршруту, изменить который он не в силах. И более того, в моменты, когда рука "создателя" словно в сомнении останавливается, пытается "дрогнуть", изменить намеченный изгиб судьбы героя: то сам персонаж в поистине "религиозном и остервенелом рвении" возвращает эту руку обратно. Персонаж говорит "сей миф написан до тебя режиссер Эггерс, и до тебя Шекспир - коли начал историю мою слагать так веди ее до конца безо всякой ненужной жалости". 

Брутальность главного героя здесь не признак торжества патриархального, мужского начала над природой, но его поражение, изначальное понимание безысходности борьбы. Не символическое "убийство Бога" и победа над обстоятельствами, но "сдача перед роком неизбежности". Zeitgeist. Идеал эпохи в словах Генри Миллера "Мир – это сам себя пожирающий рак…". Так и герой здесь воплощенное понимание бессилия современного искусства перед бездной пред ней отверзнутой, предпочитающий столкнуть и себя и других в эту бездну нежели найти силы от нее отойти самуму и увести других. 

В картине много крови и жестокости, исподволь звериного, первобытного. Но режиссер не делает акцента и на этом. Да и кровь в черно-белом стиле не вызывает того психологического эффекта. Ведь он и не нужен. Кровь и даже насилие трогают наши человеческие эмоции, здесь же режиссер жаждет иного - нашей нейтральности к происходящему. Его искусство словно бы и не для зрителя, а для эстетики вне зрителя. Заполнение вакуума пустотой. Вот красивая картинка говорит Эггерс - смотри как неестественно выгнуты тела в этом кадре, или вот здесь мальчик остервенело рубит голову лошади, кого-то душат, кого-то колят. Но мы не чувствуем ни приятия, ни отторжения происходящего пред нами. Все это художественная экспликация, эрзац заменитель живого художественного действия. 

Уже в начале фильма мы знаем, чем он закончится, и не только те, кто осмелился в наше "гордости от собственной необразованности" время посмел читать Шекспира, или даже замахнулся на скандинавские саги, но потому как герои буквально сами живая деконструкция сюжета картины. Они сквозят обреченностью, рассказывают о ней, смакуют ее. Читерство наоборот, словно зрителям перед просмотром раздали текст сценария в кратком изложении и насильно заставили прочесть. Книга, где читаешь сначала концовку, и спойлер возведен в ранг обязательства.  

Здесь даже секс вкраплен в фильм словно бы нехотя, скорее по традиции нежели из необходимости. Секс — это теперь тоже избыточность нашей цивилизации, а сексуальность атавизм. В нашей культуре ныне правит даже не сексуальная девиация, а тотальная половая энтропия. Места любви в картине нет и вовсе. "Варяг" Эггерса напоминает роман "Черный меч" американского писателя Майкла Муркока. Там описано общество, обреченно, без сопротивления вымирающее на медленно умирающей же Земле. На страницах "черного меча" нет места любви — это общество такого же декаданса какой пестует Эггерс и его «Варяг». Любовь — это надежда, а коли нет любви, так и "оставь надежду всяк сюда входящий". Это несвежие дыхание возлюбленного можно исправить мятной конфеткой, но чем исправить тлетворное дыхание гибнущей цивилизации? Одной только любовью. 

Но режиссер не хочет спасать искусство, наоборот он создает устойчивый кадр "ее медленного и необратимого разрушения", а потому любовь он задвигает дальше всех остальных человеческих чувств, буквально за сценарий, в самый темный шкаф студии, и крепко-накрепко запрещает кому бы то не было его открывать. Не нужно ему зритель твоей жалости, не нужно твоего омерзения, не нужно твоего одобрения, не нужно твоего разрешения. И любви твоей ему совсем не нужно.  Ведь "Варяг" как мы договорились выше – это не попытка нового прочтения старой как мир истории, но попытка представить эстетику хаоса, гимн умирающего кинематографа. Попытка поймать в кадр "дух нашего времени". Дух любования смертью искусства.