Посвящается ответственейшей музе Алине

Боже мой, прошептал он, с силой впиваясь пальцами в голову. Ну, что же это за напасть такая. Шестой час он сидит над заговоренным белым листом, а слова все не идут. От такой натуги хотелось вскочить и начать ломать все что под руку попадется. Увы, пришлось отказать себе в сомнительном удовольствии, ломать в унылой квартирке было особо нечего, кровать, стол да парочка колченогих стульев, вот и вся нехитрая обстановка. Чего тут ломать, все это уже с успехом проделало время и нищета. Ах да, были еще часы на стене, деревянные, резные часы с кукушкой, но их тронуть он не решился, уняв предательски зачесавшиеся руки. Они придавали жалкому чулану, который он имел несчастье называть домом, налет некоторого уюта. Они обычно его успокаивали, он любил засыпать под их мерный бег. Но сегодня часы бесили его хуже всего прочего. Он буквально чувствовал, как стрелки предательски движутся, отсчитывая его бесцельно проведенное время. 

Экое несчастье, подумал он. Ну ведь в голове все есть, там на сотню книг хватит. Сюжеты, герои, диалоги, все готово, бери да твори. Увы, духи творчества смеялись над ним, все что так отлично смотрелось на подмостках его воображения на бумагу сходить решительно отказывалось. И это сводило с ума, сворачивало пружину внутреннего напряжения с такой силой, что казалось еще виток, и он сломается. Упадет на этот дощатый, грубо стесанный пол и умрет, умрет не красиво, как обычно предстает смерть на страницах бульварных романов, а расхлеставшись, в ужасной и нелепой позе. Уж это точно, если не получается вывести пару клякс на бумаге, так и смерть его будет столь же бесталанной, как он сам. 

Ну, вот опять задумался. Новая попытка уйти от работы, а проклятые часы все тикают. Он вскочил и открыл окно, в комнату шагнула целая шайка: свежий воздух, солнечный свет, вкус свежего хлеба и гомон торговой улицы. Ну нет, это еще хуже, так писать решительно нельзя. Окно было плотно закрыто и занавешено тяжелой тканью, дабы сбить искушение соблазнов. Писать, только писать… Он снова решительно опустился на отчаянно заскрипевший под ним стул. Может, это он виноват, пришло в голову, изменим привычный мир. Бумага и перья полетели на пол, вслед за ними лег и он. Так и пролежал еще некоторое время, скоро высунется это клятая кукушка и язвительно даст свое мнение о его писательских потугах. Ничего, пускай попробует, я в нее швырну чем-нибудь. Только чем? Чернильницей, она бронзовая и тяжелая, вмиг размозжит голову глупой деревянной птице. 

На полу лежать было неудобно и холодно, он чувствовал, как в тело впиваются занозы грубых досок. А на бумаге было все так же пусто. Пришлось вернуться за стол. Некоторое время посидел, оперев голову руками, взгляд скользнул по столешнице, ничего интересного, он знал на ней каждую выщерблину, не первый раз бродил глазами по ее когда-то лакированным просторам. Он хотел было вызвать к себе прилив злости, но и этого не получилось. Он превращается в мазохиста, уже и это не действует, придется искать более веские приемы самоуничижения. Пока не знал какие, но знал – они найдутся. Что уж хорошо у него получалось – это доморощенное самокопание и самоголовомойки. Толку было конечно чуть, но на некоторые время он заряжался энергией собственного отчаяния.

Время, время. Время все уходило. Уходило тягуче, медленно, словно продираясь через сплошные заросли на болотах, но все равно уходило. Кукушка спела сначала трижды, затем шесть, вот девять раз. И наконец финальный аккорд, двенадцать ее механических вскриков, каждый из которых острым клинком полоснул его по душе. Наступила ночь, время влюбленных и поэтов… И плохих писателей тоже, добавил он с горькой усмешкой. Белый лист перед ним был заполнен едва ли на половину, комната была усеяна скомканной бумагой, живот бурчал от голода, а голова гудела церковным колоколом, безуспешно пытаясь стрясти хотя бы пару красивых строк.

- Да будь оно все… - он чуть было не подскочил, испуганный звука собственного голоса, но тут же испугался еще больше, услышав у самого уха чужой, мелодичный и звонкий тембр. 

- Будь оно что? 

Он обернулся, под раскаты бешено бьющегося сердца. Ворвись сейчас в комнату сам Сатана о рогатой голове, да волосатых копытах, он был бы менее удивлен. На самом краешке неубранной кровати сидела самая прекрасная женщина, которую он видел в жизни. Черные как смоль волосы, шелковым водопадом струились по точеным плечам, больше подошедшим античной статуе. Лицо словно из грез о несбыточной красоте, фигура, затянутая в длинное красное платье, край которого изящно накрывал грубый пол. 

Должно было бы, что-то сказать, но он только и смог, что смотреть на нее. Всякая человеческая речь сейчас покинула его, и вряд ли даже под пытками, он смог бы заговорить. Речь вернулась к нему, когда она снова спросила, и голос был еще мелодичнее, словно мед, скатываемый в шарик под нежными касаниями пчелиных лапок. 

- Так будь оно, что? 

- Ззздрав… то есть вы… кто? – наконец промямлил он, свой собственный голос теперь показался ему не только чужим, но и безобразным издевательством над самой сутью речи. По сравнению с ней он звучал как мышиный писк в дуэте с песней соловья.

- А ты как думаешь? – с улыбнулась она. Улыбалась она  божественно, что влети ему сейчас в грудь пушечное ядро, вряд ли он обратил бы на это внимание. 

- Ангел? – выдохнул он, сливая вместе свои страхи и надежды.

- Нет, я не ангел – снова улыбнулась она, - я из сфер попроще, да и зачем тебе ангел, ты же вроде писать не можешь, а не умирать собираешься. Хотя тебе может временами и кажется, что это одно и то же. 

И тут он понял, озарение, словно молния впилось в голову и, пробежав сквозь тело, исчезло в многочисленных щелях на полу. Неужели перед ним стоит, та самая, встрече с который мечтает каждый кто хоть раз брал в руки перо. 

- Вижу, ты уже догадался, это именно я. 

- Муза, - почти благоговейно выдохнул он, - всамделишная небесная муза у него дома, - Быть того не может. 

- Может, может – кивнула она, - только глаза не три, ты не спишь, а они у тебя и так уже красные как варенные раки, или переспелые помидоры, или какой синоним ты используешь для описания красного цвета? 

Ее прекрасные глаза хитро прищурились и с вызовом посмотрели на него, он почувствовал себя школяром на экзамене строго профессора.

- Я бы сказал, красные как закат над горами, или красные как лепестки розы…

- Ну уж это ты перегнул, какие же у тебя закаты над горами в глазах, или тем более лепестки роз, уж скорее налитые алой кровью. Который день не спишь? 

- Третий, - прошептал он тихо. 

- Ну и дурак, рвение в этом деле вещь хорошая, но здравый смысл терять тоже не надо. Как вижу много ты все равно не написал. Так стоило ли себя загонять?

- Я думал, что если буду сидеть и сражаться за каждое слово, то в конце концов они лягут на бумагу так как мне надо. 

- Эх, люди, странные вы все-таки… Ну да ладно, коли пришла, то помогу, наставлю так сказать на путь истинный, - по комнате фонтанчиком разбросало жемчужины ее смеха. 

- Правда? – спросил он все еще растерянный, но с надеждой. 

- Правда, правда, самая что ни на есть настоящая, чистая и без всяких условий идеальная. 

- А что, что я должен сделать, - он не смог сдержать волнения, чувствуя в груди безмерное стеснение, словно сердце было сжато в стальные клещи. 

- Ну прежде всего успокоится и сесть! – строго сказала она.

Он послушался, на негнущихся ногах сделав шаг назад и опустившись на снова отчаянно заскрипевший стул. 

- Простите, у меня, наверное, не лучшая обстановка для приема гостей.

- Не смущайся, я всякое видела, приходилось и в пещере работать, помогая выводить непослушные рисунки животных на стенах, углями от костра. Давно это было… Да, и поверь моему опыту, простота быта куда лучше способствует расцвету творческого потенциала, нежели роскошества и утонченность.    

- Однако, ближе к делу, хоть времени я не ведаю, человеческая жизнь заставляет торопиться, - давай начнем с самого начала, а именно узнаем причину, почему столь сильны твои муки творчества, и в тоже время столь отчаянно жалки результаты. 

- Конечно, но прежде, можно у вас узнать имя, если конечно у вас бывают имена.

По комнате снова разлетелись жемчужины смеха. 

- Да, у нас есть имена, надо же нам различать друг друга, да и люди нет-нет, да и упомянут наш скромный вклад в своих творениях. Меня зовут Офелия. 

- Офелия, - прошептал он, словно пробуя имя на вкус. Вкусно. 

- Ну что, начнем? Чем меньше времени мы уделим мне, тем больше его достанется для тебя. Рассвет унесет меня, так что торопись писатель. 

- Конечно! - сказал он, но я не знаю, что мне говорить. 

- Все просто, подумай и скажи, почему у тебя не получается делать то, чего так жаждешь, чего жаждет твоя душа? 

- Я не знаю! - с отчаянием сказал он, - я собираю в голове целые миры, короли и их королевства живут там мириадами жизней, я чувствую, что смогу перенести это на бумагу, вдохнуть в эти миры жизнь. Увы, все мои попытки остаются тщетными и безуспешными. В голове персонажи говорят, живут, радуются и грустят, единственное, что они отказываются сделать, жить на бумаге. Я пробую снова и снова, но чувствую лишь пустоту и скрежет своих ногтей по холодному камню, миры отказывают мне в праве перехода из мира грез в мир читателей. 

- Что же, мне понятна твое несчастье. Хорошо. Мы попытаемся исправить ее, думаю это задача поправимая. Если дело лишь в словах, то давай спросим их, почему они не хотят идти вслед за твоим пером. 

- Спросим слова? - удивленно переспросил он. 

- Именно, - с улыбкой сказала Офелия, затем громко хлопнула в ладоши и повелительно сказала, - эй слова, а ну все идите сюда! 

Ему показалось, что комната растянулась до каких-то безумных размеров, или он ужался подобно муравью. Он почувствовал себя той самой Алисой, провалившейся в кроличью нору. А затем комнату заполнили, нет не слова, как можно вообще представить слова, как они должны были бы выглядеть, не черные же закорючки с ножками и ручками. Нет, то были скорее неясные образы, тени скользившие в белесом полотне туманного ореола. И все они говорили, говорили разом, громко, сливаясь в единый безудержный поток бессвязной речи. Это было настолько невероятно, что он грешным делом подумал, что все-таки спит, и не удержавшись ущипнул себя. Ох, больно, отозвался разум, если это был сон, то очень  глубокий. Или он действительно умер, и теперь действительно лежит на полу своей каморки в той нелепой позе, которую он представлял, а над ним, быть может, стоит участковый врач, вызванный соседями, обеспокоенными пропажей жильца и странным запахом из-под двери. 

А слова продолжали говорить безо всякого удержу, пока наконец их не остановил ее голос.

- Помолчите друзья мои, - сказала она, - представьте, как тяжело вашему автору в таком шуме, если даже я не могу понять, что вы хотите сказать. Кто ответит, почему вы не хотите идти жить на бумаге вместо бедной головы писателя?

- Он нас не уважает, - раздалось сразу несколько голосов, слова тут же утонули в новом взрыве слившихся воедино криков. 

Она, снова подняв руку, установила тишину, а он смущенный этим неожиданным признанием творений его подсознания начал суетливо разминать пальцы. 

- Не уважает? - спросила она.

- Да, не уважает! - одно из слов неясным облачком пролезло вперед, - он перебирает нас, все ему не нравится, все ищет идеального сочетания. То предложение слишком длинное, то слишком короткое, то слово недостаточно емкое, то чрезмерно отдает экспрессией. Ничем ему не угодишь, прочел тонну книг, забил нас как сельдей в бочку в свою голову, казалось, чем не словарь, любое слово найдется. А он все перебирает, новые ищет, вот мы и обиделись, и поделом ему! 

Снова грянул бессвязной речи, но теперь он мог расслышать часто повторяемые «поделом» и «такемуинадо». Муза пришлось снова успокаивать слова, она вопросительно посмотрела на него, призывая дать ответ, разбушевавшимся, обиженным созданиям.

Он почувствовал, как запотели ладони, отчаянно начал рыться в памяти пытаясь выудить парочку нужных фраз. Увы, там было пусто, что хоть шаром покати, все слова, которые он когда-либо знал уже стояли перед ним, ждали ответа. 

- Я это, не хотел так, не думал, что вас обижает, я ведь хотел, как лучше, чтобы написанное было прекрасно. Чтобы осталось на века...Чтобы читателю нравилось… 

- Ишь ты какой, - снова выпорхнуло одно из слов вперед товарищей, но он не смог понять, было ли оно тем самым, выступившим ранее, или другое, - Шекспир тоже из нас свои шедевры писал, да и все прочие великие тоже. Им значит нас хватало за глаза, а тут крендель этакий выискался, все не хватает и не хватает. Ну вот мы и решили, не хватает, так пусть ищет, мы то тут причем. Не хочется с нами писать, пускай пишет без нас. Пусть с точками, запятыми и прочими препинаниям обходится.

Грянул смех, ни до, ни после он не смог бы подобрать описание к «смеху слов», потому предпочел не заострять на нем свое внимание, безумие и так было лучшим объяснением происходящего. То было загадочное действие из потустороннего человеческому разумению мира, то, что имело место быть, но чему нельзя было найти хотя бы малейшее сравнение. 

- А если он извинится? - спросила муза, - вы же сами видите, он сделал это не злого умыслу, а из любви к творчеству, то есть к вам и вашему миру. Думаю, это не сильное прегрешение.

   Категорическое «НЕТ!» и осторожное «можетбыть» разделили необъятную толпу, они кажется, забыли о присутствии музы и писателя, ушли быть может еще глубже, в призрачное сознание уже самих себя. Но крики постепенно стихли даже без ее побуждения. 

Снова выступило одно из слов. 

- А он клянется уважать нас? – спросило оно с изрядной долей скепсиса, - дает слово, что каждому из нас найдется место в строках его творчества? 

- Клянусь, - не задумываясь, вскрикнул он, - миленькие друзья, я вовсе не хотел вас обидеть, кабы я знал, все то, что знаю теперь, я каждому из вас нашел бы применение, и не спешил бы безжалостно вычеркивать и вымарывать вас. Клянусь более такового со мной не будет, я буду писать, уделяя всем вам мое внимание и проявляя заботу.

   Слова, кажется, поверили, снова загалдели, окружили его в безумный и бесконечный хоровод. 

- Ну, вот и ладненько, - сказала Офелия и снова хлопнула в ладоши. Он снова оказался сидящем на скрипучем стуле, а на против на неприбранной кровати все также сидела она, прекрасная и чарующая. Слегка кружилась голова и даже подташнивало. Он не решился спросить у нее, взаправду ли было испытанное несколько мгновений назад, или ему только лишь показалось. Да и спрашивать у нее такое было по крайней мере странно, если он сошел с ума, то уже ее присутствие рядом с ним было еще одним признаком расстройства разума. Он не был уверен скажет ли один мираж правду о существовании или отсутствии другого миража.   

- Ну вот видишь, - сказала муза с улыбкой, - вся твоя беда была в простом вопросе, ты нашел вопрос и нашел разгадку к ней. Теперь я думаю, муки твои будут менее отчаянны, а творчество более плодотворно. А тем временем, вашим человеческим временем, мне уже пора покинуть сию земную юдоль. 

- Но ведь я еще ничего не написал? – вскочил он, - как же помощь? 

- Ты напишешь, теперь между твоим воображением и бумагой стоит лишь тонкий слой твоего усердия, тут уж я тебе не помощник, мы музы помогаем лишь с муками творчества, но бороться с человеческой леностью совершенно не приучены. Но вот часы твои готовятся возвестить о рассвете, а значит мне действительно пора. 

С этими словами она исчезла, он хотел было остановить ее, что-то сказать, что-то попросить, но промолчал. Дело было решенное. И хотя она сидела мгновение назад перед ним она исчезла столь неожиданно, что он не смог заметить, как это произошло. Вот он неловко моргнул и перед ним лишь пустая постель. 

Затем вылетела кукушка, он пропела ровно шесть раз. Утро. Странно как быстро пролетело время. Хотя быть может бег времени было не самым странным этой ночью. Надо лечь и поспать вдруг подумал он, а утром думать о музах, ночных происшествиях и спорах со словами из собственной головы. 

Странно, но он не смог встать со стула, еще более странно стало, когда обнаружил, что он уже лежит на кровати. Очевидность медленно, но неуклонно стекло в его голову. Сон, это был просто сон, он устал и сам не заметил, как дошел до кровати и рухнул на нее. А воспаленное сознание сыграло с ним ночную шутку с почти что реальными сновидениями. Он застонал в подушку, голова болела так, что хоть волком вой. Вот он единственный дар, полученный за ночь, жуткая головная боль, и ничего более. Мистическая и прекрасная муза, договор со словами, возможность, наконец, начать творить. Все это лишь глупый сон.

Он перевернулся на спину и почувствовал, как в спину впился какой-то странный предмет. Надежда кольнула в сердце куда сильнее чем неизвестный предмет в спину. Жемчужина, подумал он, жемчужный смех музы Офелии. Конечно, она специально оставила его, чтобы он не сходил с ума, пытаясь понять действительность прошлой ночи.  

Увы, пошарив под одеялом, он выудил лишь камешек неизвестно как оказавшийся на кровати. От этого открытия стало лишь вдвойне обиднее и больнее. Последние остатки надежды испарились быстрее чем туман над рекой при полуденном солнце. Надо вставать и жить дальше, более не оставалось ничего. Камушек яростно просвистел в угол комнаты. 

Он оставил себе право еще немного полежать в теплой неге постели. Затем встал приготовил кофе, сделал несколько бутербродов из успевшего стать сухарями хлеба и заплесневелого сыра, от которого отказались даже соседские мыши, своих по причине крайне нужды у него не водилось отродясь. 

Затем пришлось сесть за работу, но он все же смог и тут выиграть немного времени, удержав его на заточку перьев. И вот перед ним, как и давеча белая бумага, остро заточенное перо обильно просмоленное чернилами. 

Он не понял, как появилось на бумаге первое слово, за ним второе, третье, предложение, абзац, вот и страница целиком. Он не понял, что творилось в его голове, не понял кто повел его руку в этом изящном танце на бумаге. Он не смел поверить, не смел думать об этом. А слова все шли и шли, бесконечным потоком, шли одержимо и легко, именно так как он всегда мечтал. Перед ним на листе, затем на листах начал рождаться новый мир, рождаться столь стремительно и дерзко, что он не посмел бы поверить в собственное счастье и удачу.

Он почувствовал, как над ухом раздался звенящий и прекрасный жемчужный смех, что-то круглое упало на пол и покатилось по комнате. Но он не посмотрел, не оторвался от работы, он и так знал, что это было.